По прошествии нескольких минут малосодержательного, ни к чему не обязывающего диалога эта одинокая женщина, выглядевшая настолько же старше своего возраста, насколько я – моложе, похлопала рукой по свободному сиденью рядом и предложила, снова залившись краской:

– Здесь достаточно места. Может, вы присоединитесь ко мне, чтобы мы могли продолжить беседу, не повышая голоса?

– С радостью! – откликнулась я и засунула вязанье и спицы в сумку – они уже сделали свое дело.

Ее звали Энн Бишоп, она возвращалась домой в Филадельфию после длительного и неприятного пребывания в Вашингтоне в доме своей младшей сестры. Через десять минут я уже знала о ней все необходимое. В мозговом поглаживании не было никакой надобности – эта женщина изнемогала от жажды общения.

Энн происходила из благопристойной и благополучной филадельфийской семьи. Трастовый фонд, основанный ее отцом, оставался главным источником ее дохода. Она никогда не была замужем. В течение тридцати двух лет этот усохший призрак женщины опекал брата Пола, страдавшего параличом нижних конечностей, который медленно переходил в полный паралич под воздействием какого-то нервного заболевания. В мае Пол умер, и Энн Бишоп еще не привыкла к состоянию, когда не нужно постоянно думать о нем. Ее визит к сестре Элейн, впервые за восемь лет, оказался неудачным. Энн раздражали неотесанный муж Элейн и ее плохо воспитанные дети. Короче говоря, тетя Энн в силу своих привычек старой девы испытывала к этой семье лишь отвращение.

Я была хорошо знакома с этим типом женщин, поскольку за время своей долгой спячки не раз прибегала к образу несчастной женщины-неудачницы с целью маскировки. Она была спутником в поисках планеты, вокруг которой можно было бы совершать свои обороты. Ее устраивала любая, лишь бы она не требовала холодного и одинокого эллипса независимости. Парализованные братья были даром божьим для таких женщин, их могла бы заменить бесконечная и безраздельная преданность мужу или ребенку, но именно уход за умирающим братом давал массу оправданий для пренебрежения другими обязанностями, проблемами и утомительными подробностями бытия. Неослабевающая забота и преданность этих женщин всегда превращают их в эгоистичных монстров. В ее робких, скромных и нежных упоминаниях о дорогом усопшем брате я ощущала извращенный фетишизм судна и кресла-каталки, тридцатилетнее мазохистское отрицание юности, женственности, зрелости, материнства, принесенных в жертву смердящим потребностям полутрупа. Я прекрасно поняла Энн Бишоп – она испытывала наслаждение от процесса медленного самоубийства. При мысли, что мы с ней принадлежим к одному полу, меня охватил стыд. Зачастую, встречая таких несчастных, я с трудом преодолеваю искушение помочь им затолкать собственные руки в глотку, чтобы они уже окончательно распрощались с этим миром.

– Да, понимаю.– Я похлопала Энн Бишоп по руке, пока она, заливаясь слезами, рассказывала о своих страданиях.– Я знаю, что это такое.

– Правда? – восторженно прошептала она.– Так редко можно встретить человека, который понимает чужое горе. Я чувствую, что между нами много общего.

Я кивнула и посмотрела на нее. Ей пятьдесят два, хотя вполне можно было дать все семьдесят. Она была хорошо одета, но из-за сутулости дорогой костюм сидел мешковато, казался просто безвкусной домашней одеждой. Темно-русые крашеные волосы были расчесаны на прямой пробор, не менявший своего направления в течение сорока пяти лет, грудь безвольно свисала, в глазах, обведенных темными кругами, всегда стояли непролитые слезы. Тонкий поджатый рот явно не был приспособлен для смеха. Все морщины на лице шли сверху вниз, глубоко запечатлев в себе непреодолимый закон земного притяжения. Мысли скакали беспорядочно и были отрывочны, как у перепуганной белки. Она подходила идеально.

Я рассказала ей свою историю, назвавшись Беатрисой Строн, поскольку при мне все еще оставались документы на это имя. Мой муж был преуспевающим банкиром в Саванне. После его смерти, восемь лет назад, дело перешло к сыну моей сестры. Тодд – так звали моего выдуманного племянника, похоже, собирался спустить не только все свои деньги, но и мои, пока осенью этого года не погиб вместе со своей развратной женой в страшной автомобильной катастрофе, оставив мне оплату расходов на похороны, огромные долги и своего сына Винсента. Мой родной сын со своей беременной женой жили в Окинаве, они преподавали в миссионерской школе. Я только что продала дом в Саванне, расплатилась с последними долгами погибшего олуха Тодда и теперь направлялась на север в поисках новой жизни для себя и своего внучатого племянника.

Это была полная ахинея, но я помогала Энн Бишоп поверить в нее, сопровождая каждое откровение легкими поглаживаниями ее центра удовольствия.

– У вас очень красивый племянник,– промолвила Энн.

Я улыбнулась и взглянула через проход туда, где сидел Винсент. На нем была дешевая белая рубашка, темный галстук, синяя ветровка, отглаженные брюки и черные ботинки, купленные для него в Вашингтоне. Я хотела постричь ему волосы, но потом по какому-то наитию решила оставить их длинными – они теперь были чистыми и аккуратно собранными назад в хвостик. Он безучастно смотрел в окно на снегопад и проносившиеся мимо машины. Изменить его лицо, напоминавшее мордочку хорька из-за отсутствия подбородка, или уничтожить на нем прыщи оказалось мне не под силу.

– Спасибо,– улыбнулась я.– Он пошел в мать… да упокоит Господь ее душу.

– Он очень спокойный,– продолжила Энн.

Я кивнула и позволила слезам увлажнить свои глаза.

– Несчастный случай…– начала было я и умолкла, выдержав паузу.– Бедняжка почти лишился дара речи после той автомобильной катастрофы. Мне сказали, что он уже никогда не сможет говорить.

– Боже мой, боже мой,– закудахтала Энн.– Нам не дано понять Божью волю, остается лишь терпеть.

Так мы утешали друг друга, пока автобус с шипением проносился по эстакаде над бесконечными трущобами южной Филадельфии.

Энн Бишоп была в восторге, когда мы приняли ее приглашение погостить у нее несколько дней.

Окраины Филадельфии были перенаселены, изобиловали шумом и грязью. Вместе с Винсентом, который нес наши сумки, мы добрались до метро, и Энн купила билеты до станции «Челтен-стрит». Пока мы еще ехали в автобусе, она успела рассказать мне о своем очаровательном домике в Джермантауне. И хотя она упомянула, что за последние десятилетия квартал пришел в упадок в силу появления «нежелательных элементов», я все же представляла его себе как нечто обособленное. Однако все оказалось иначе. В тусклом дневном свете за окном поезда мелькали ряды одноквартирных домов, разваливающиеся кирпичные заводы, осевшие пристани, узкие улочки, запруженные каркасами брошенных автомобилей, пустые стоянки и негры. Казалось, город полностью заселен черными, за исключением нескольких пассажиров и водителей машин, мчавшихся по шоссе параллельно рельсам поезда. В отчаянии я взирала сквозь грязное окно на чернокожих детей, носившихся по заброшенным стоянкам, на негров, бредущих с тупой угрозой на лице по пустым улицам, и толстых негритянок, толкавших перед собой краденые тележки для продуктов.

Прижавшись лбом к холодному стеклу, я с трудом сдерживалась, чтобы не заплакать. Мой отец был прав, когда в те последние солнечные дни перед войной предсказывал гибель страны, если цветным будет предоставлено право голоса. Они превратили когда-то великую нацию в рассеянные обломки собственной отчаянной лени.

Нина никогда не найдет меня здесь. Последнее время я двигалась на ощупь, поступала наугад. Неделя или, возможно, несколько недель, проведенных у Энн, даже если они означали сосуществование с безработными неграми, еще больше усугубят непредсказуемость уже и так довольно сумбурного плана моих действий.

Наконец мы вышли из поезда на станции под названием «Челтен-стрит». Рельсы здесь пролегали между голыми бетонными стенами, а сам город нависал сверху. Мне вдруг стало страшно, и, чувствуя, что слишком устала, чтобы подниматься на улицу, я опустилась на неудобную скамейку цвета желчи и несколько минут приходила в себя. Поезд с ревом промчался мимо, устремившись к центру города. На лестнице собралась группа цветных подростков, они выкрикивали непристойности, толкая друг друга, а также всех попадавшихся им на пути. Издали доносился уличный шум. Дул нестерпимо холодный ветер, неизвестно откуда пошел снег. Винсент, однако, даже не шелохнулся и не стал застегивать свою ветровку.